К.В. Чугунов

Исследование любого археологического комплекса требует тщательной фиксации всех мельчайших нюансов расположения вещей. Антонина Владимировна Давыдова, преподававшая нам курс методики полевых исследований, не уставала напоминать, что археолог, раскапывая памятник, неизбежно уничтожает его. Остается лишь то, что исследователь смог зафиксировать при раскопках – чертежи, фотографии, полевые дневниковые записи. Именно на основании этой документации могут быть сделаны те или иные выводы, которые, в свою очередь, приведут к реконструкции каких-то аспектов древности. Все это налагает на археолога большую ответственность при ведении полевых исследований.

В то же время, специфика археологического источника иногда позволяет двояко истолковать принадлежность артефакта к тому или иному комплексу находок в исследуемом памятнике. Эта двойственность также может быть важна в интерпретации и реконструкции. В этом случае при публикации памятника необходимо отразить обе возможности, открыв тем самым различные подходы к материалу будущим исследователям.

Именно с такой ситуацией пришлось столкнуться при исследовании «царского» кургана раннескифского времени Аржан-2 в Туве. Важнейшим результатом исследований этого погребально-поминального комплекса явилось открытие не потревоженного основного захоронения, совершенного в глубокой яме, на дне которой находилась погребальная камера – сруб с двойными стенками, перекрытый двумя накатами из бревен сибирской лиственницы. На тщательно обработанном полу были уложены двое погребенных. Внутреннее пространство погребальной камеры к моменту ее открытия было почти свободно от земли, что, вероятно, обусловило особый микроклимат в захоронении: все дерево имело великолепную сохранность, останки людей и прочая органика, напротив, сохранились очень плохо. Богатство погребального наряда и сопровождающих покойников вещей говорит о том, что они принадлежали к наивысшей кочевой знати. Погребенные мужчина и женщина были одеты в костюмы, украшенные узором из золотых бляшек в виде кошачьих хищников, на их головные уборы были нашиты золотые пластины в виде лошадей, оленей, барсов. За черепом женщины найдены золотые шпильки с гравировками в зверином стиле, а в области шеи и груди – серьги, многочисленные подвески и бусы из золота, бирюзы, пирита и янтаря. На шее мужчины располагалась массивная золотая гривна. Клинковое оружие и ножи найдены рядом с правым бедром как мужского, так и женского скелетов. Все предметы вооружения, найденные в погребении были сделаны из железа и украшены золотым орнаментом, впоследствии открытым реставраторами Государственного Эрмитажа. Перед лицами покойных были уложены бронзовые зеркала. В западном углу погребальной камеры на вертикально установленном шесте некогда висела золотая пектораль. Здесь же найдены пробки от не сохранившихся, по-видимому, кожаных сосудов с зернами и плодами; фрагменты рога, также, вероятно, от сосуда; деревянный ковш, бронзовая чашечка и каменные курильницы. Перед грудью мужчины находились золотые обоймы и пряжки парадного пояса с портупеей, горит с луком и стрелами, плеть и чекан.

Фиксация расположения украшений костюмов позволила достаточно уверенно проследить декор и использовать эти наблюдения при реконструкции погребальных одежд «царя» и «царицы» из Аржана-2, что и было сделано при подготовке выставки специалистами Лаборатории научной реставрации произведений прикладного искусства и сотрудниками Экспозиционно-оформительского отдела Эрмитажа.

Между тем, научный анализ материалов памятника продолжается. Подготовка монографического исследования к публикации заставляет критически подходить к некоторым собственным заключениям, сделанным «по горячим следам» полевых работ. В частности, работа над реконструкцией костюмов привела к переосмыслению одной находки из основного захоронения кургана. Именно ее мне хотелось бы рассмотреть в свете методических принципов, изложенных в начале статьи.

Среди многочисленных предметов, найденных в погребении, присутствует маленький золотой сосуд. По форме он повторяет большие медные котлы на коническом поддоне, известные из памятников (как правило, выделяющихся из общей массы богатством инвентаря) и случайных находок на широкой территории обитания племен скифского типа. Такие котлы стояли за бревенчатыми стенами погребальной камеры и в этой могиле. Золотой сосудик подвешивался при помощи витой цепочки, закрепленной на перекладину в поддоне. Местонахождение котелка в могиле на одинаковом расстоянии от скелета женщины и мужского акинака затрудняет однозначное соотнесение его с комплексом предметов кого-то одного из погребенных. С одной стороны, направление цепочки, некогда продолжающейся ремешком для подвешивания, указывает на возможность отнесения котелка к женскому погребению. С другой – близкое расположение к ножнам акинака позволяет допустить, что массивный круглый предмет мог откатиться в сторону в результате падения мужского оружия при развале скелета. Первоначально для музейной реконструкции была принята первая версия, что исключило этот атрибут из убранства мужского костюма.

Изделие уникально по своему оформлению и является шедевром древнего ювелирного искусства. Сам предмет достаточно массивный, литой в составной форме по восковой модели, свидетельством чему являются сохранившиеся следы литейного шва на поддоне (Минасян, 2002, с. 41). Емкость котелка внутри тщательно выскоблена, а орнаментированная поверхность после отливки дополнительно обработана. В основании поддона на месте его стыка с туловом припаян ряд зерни. Зернь закрывает и окончания стержня перекладины внутри поддона.

Тулово сосудика сплошь украшено резными изображениями баранов и хищника, выполненными в орнаментальной манере, присущей ряду изделий комплекса (Чугунов, 2004, с. 274). Тела животных переданы глубокой резьбой, образующей подтреугольные пламевидные фигуры, иногда закручивающиеся в спирали, иногда – направленные навстречу друг другу. Такие же фигуры и спирали размещены и между животными. Морды зверей образованы двумя удлиненными выпуклыми плоскостями, глаза имеют зрачок внутри запятовидного контура, направленного острием к началу рта. Уши, расположенные сразу за глазом, имеют такие же очертания. У хищника на конце тупой морды продолговатой выемкой обозначена ноздря. Хищник расположен на тулове сосуда своей правой стороной и направлен мордой к венчику. Задняя лапа его подвернута внутрь тела, передняя, заканчивающаяся тремя загнутыми когтями, показана параллельно телу. Зигзагообразно чередующийся поперек тела орнамент не оставляет сомнений в том, что древний мастер изобразил тигра. Непосредственно перед его пастью вырезана отдельная голова барана, повернутая мордой к хищнику. На остальной поверхности тулова котелка изображены полные фигуры баранов с вывернутой задней частью тела. Головы трех из них показаны слева, одного – справа. Характерные для этих животных рога, начинаясь от глаза, закручиваются вокруг уха. На бедрах и плечах баранов завитки резьбы закручиваются в спирали, ноги (там, где они показаны) заканчиваются копытом. Поддон сосуда орнаментирован в той же манере шестью резными трехчастными пламевидными фигурами со спиралевидными завитками у внешнего края.

Аналогии декору этого предмета вне комплекса Аржана-2 неизвестны, хотя отдельные элементы орнаментальных мотивов встречаются на изделиях из памятников раннескифского времени азиатской части степей. Что касается самой формы изделия – миниатюрного воспроизведения котла скифского типа, то мне известны три сходных по размерам сосудика на поддоне. Один из них экспонируется в Эрмитаже и происходит с Кавказа (Доманский, 1984, ил. 3), второй – случайная находка в Северном Китае (Mounted Nomads..., 1997, cat. № 100), третий – из раннетагарского комплекса на юге Хакасии. Все они датируются VIII – VII вв. до н.э. Таким образом, можно предположить что, не смотря на исключительную редкость, эта категория предметов, как и ее прототип – котлы на поддоне – существовала на всей территории обитания ранних кочевников, от самого восточного до западного ее края. Однако контекст этих единичных находок не ясен и не может уточнить положение котелка в комплексе основного захоронения Аржана-2.

Ритуальное назначение миниатюрного сосуда несомненно, поэтому искать место этого атрибута нужно среди категорий сакральных предметов кочевой культуры.

Изделия сходной (но не идентичной) формы известны в памятниках скифского времени Тувы. Это так называемые колоколовидные подвески-амулеты, соотносимые с женскими захоронениями и выполненные из кости или отлитые в бронзе. Как правило, в не потревоженных могилах их находят в количестве нескольких экземпляров чуть ниже пояса. Они подвешивались при помощи кожаных шнурков к кушаку. Гипотеза о посвящении этих амулетов женскому божеству высказал А.Д. Грач (1980, с. 66 – 69), а истоки этого культа на территории Саяно-Алтая, восходящие к традиции эпохи бронзы, показаны в специальной статье (Мачинский, Чугунов, 1998, с. 183 – 187). Если сопоставить котелок из Аржана-2 с этой категорией находок, то круг аналогий существенно расширяется и указывает на определение его, как атрибута культа женского божества. Верховной жрицей его, «хранительницей царского очага», вероятно и могла быть женщина, похороненная вместе с кочевым вождем.

Однако для корректности такого сопоставления необходимо доказать антропоморфность этого изделия, которая несомненна у подвесок, найденных в рядовых комплексах. При этом надо учитывать, что С.С. Бессонова приводит ряд соответствий сосудам культам женских божеств в различных религиозных системах, что не исключает дальнейшей разработки версии о женской принадлежности аржанской подвески (Бессонова, 1983).

Для отнесения котелка к мужскому комплексу могилы нужно определить его возможное первоначальное место на костюме «царя». Как было отмечено в описании захоронения, парадный пояс с закрепленным на нем оружием был положен перед погребенным вождем. Непосредственно на нем были только ножны с акинаком и ножами, что предполагает обязательное наличие еще одного пояса или кушака. Подвеска могла быть закреплена на его свисающем окончании, и откатиться в момент падения ножен при развале скелета.

Здесь представляется уместным вспомнить рассказ Геродота (IV – 10) о чаше, которую скифы подвешивали к поясам в память о своем предке Геракле. Исследователи часто комментировали этот сюжет, пытаясь найти ему археологические соответствия. Направление этого поиска в основном опиралось на определение в тексте сосуда словом «фиала», подразумевающего некий широкий плоский сосуд без ручек и поддона. То, что греческие фиалы часто имеют выпуклости на дне, позволило Т.М. Кузнецовой соотнести с этими сосудами «Скифского логоса» Геродота бронзовые зеркала с бортиком и ручкой в виде бляшки на двух столбиках в центре (Кузнецова, 1991). Действительно, никакой другой предмет, известный в археологических комплексах Причерноморской Скифии, не подходит более под определение античной фиалы. В то же время не все исследователи склонны буквально трактовать греческие определения типов сосудов, упоминаемых Геродотом при описании кочевнических обычаев. Так, В.А. Кисель в своей работе о ритуальных сосудах и напитках скифов пришел к довольно широкому спектру соответствий в археологическом материале упоминаемой в «Истории» посуде (Кисель, 2003, с. 58).

Между тем, вернемся к интересующему нас пассажу в четвертой книге Геродота. Завершая изложение второй легенды о происхождении скифов, историк дает отсылку к источнику: «Так рассказывают греки, живущие у Понта» (IV – 10). Далее он излагает третью версию – о приходе скифов из Азии – которой сам больше всех доверяет (IV – 11). На сегодняшний момент, накопившийся за всю историю развития скифологии материал, заставил подавляющее большинство ученых также принять эту точку зрения. Более того, факты, полученные в результате исследований последних лет именно в азиатской зоне Великого пояса степей, находят иногда поразительные соответствия в тексте Геродота. Автору этих строк тоже приходилось кратко писать о ритуалах, прослеженных в результате раскопок в Туве, впервые изложенных «отцом истории» (Чугунов, 1996 а, б). В.А. Кисель любезно ознакомил меня со своей сданной в печать, но пока неопубликованной статьей, где он предполагает, что некоторые описания скифских обрядов носят у Геродота «репортажный характер». При этом, не имея соответствий в Европе, они находят убедительные подтверждения в азиатских памятниках. Автор статьи даже предполагает, что греческим историком был использован фрагмент какого-то не дошедшего до нас письменного труда действительного свидетеля, побывавшего в Азии (Кисель, в печати).

И наконец, еще одно противоречие атрибуции аржанского котелка как подвески к мужскому поясу-кушаку было снято в результате беседы с Андреем Юрьевичем Алексеевым, который проверил опубликованные переводы греческого текста Геродота на многозначность некоторых слов. В частности, в переводе Г.А. Стратановского – «на конце застежки висела золотая чаша» – вызывал вопрос термин «застежка». Он же фигурирует и в других переводах, казалось бы, исключая употребление его в отношении кушака. Но, как выяснилось, это слово может быть переведено и как «связь, соединение». Узел Геракла, специфическая форма которого была позднее воспроизведена в металлических пряжках-застежках (что, видимо, и отразилось на значении слова и последующих его переводах), несомненно, восходит к завязке кушака особым способом. В переводе И.А. Шишовой этого фрагмента «пояс с золотой чашей у верхнего края застежки» – соответствующее слово может быть переведено «вершина, верх, оконечность». Следовательно, на поясе Геракла золотая чаша могла висеть у окончания соединения, то есть под узлом кушака. Таким образом, не исключено, что в основном погребении Аржана-2 мы находим убедительную иллюстрацию «Скифскому логосу» Геродота.

Конечно же, анализ золотой подвески в виде котелка не исчерпывается приведенными выше доводами в пользу одной из версий расположения предмета в комплексе. Обратившись к семантике (чаши, котла, сосуда для жертвенных возлияний, изображений на его поверхности и т.п.), можно найти еще массу аргументов, в той или иной степени касающихся определения его мужской или женской принадлежности. Здесь мне хотелось показать, что иногда полемика с самим собой тоже дает некоторые результаты и открывает путь к дальнейшим исследованиям.